Как видели Харьков писатели: самые популярные места — Сумская и Сабурова дача

В интервью МГ «Объектив» литературовед Андрей Краснящих рассказал об историческом образе Харькова, сплетающемся из различных авторских видений, которые наш город оставил в творчестве известных поэтов и писателей.

У Чехова — «серый», у Северянина — «чуткий»

— Расскажите об историческом образе Харькова в мировой литературе.

— Единого образа Харькова в литературе не сложилось. Он разный, очень. В диапазоне от чеховского «Не нравится мне Харьков, — говорю я. — Серо уж очень. Какой-то серый город». — «Да уж, пожалуй… Некрасивый…» из «Скучной истории» и до восторженного игорь-северяниновского «Я снова в нежном, чутком Харькове, / Где снова мой поэзовечер, / Где снова триумфально-арковы / Двери домовые — навстречу. / О Харьков! Харьков! Букворадугой / Твоею вечно сердце живо: / В тебе нежданно и негаданно / Моя мечта осуществима. / О Харьков! Харьков! Лучший лучшего! / Цвет самой тонкой молодежи!» («Поэза о Харькове»).

Понятно, они из разных, хоть и смежных эпох: 1889-й, излет реализма, уже натурализм, — и 1915-й: расцвет модернизма. Но дело даже не в культурных эпохах — у Левкина в рассказе 2005 года с красноречивым названием «Место невстречи» Харьков, вернее, «город Х.» («Еду в город Х. Можно считать, что это не «икс», а «Ха», но тогда еще лучше город «ххххх» — почти создаваемый этим звуком. Представлялось, что он точно похож на этот звук, на шипение отвинчиваемой минералки, слабо газированной; с небольшим запахом сероводорода или нашатыря»), — такой же серый и скучный, неинтересный и чужой, как и Чехова.

Конечно, многое зависит от писательского бэкграунда, в котором образ Харькова и отношение к нему сформированы заранее, например, у того же Чехова — рассказами о Харькове отца, который, будучи прасолом, гонял сюда скот. Его воспоминания, очевидно, и предопределили образ «серого города» как матрицу, которую затем уже сложно было переформатировать даже личным посещением.

У Андрея Добрынина, коллеги Дмитрия Быкова по «ордену куртуазных маньеристов», есть такое стихотворение, тоже написанное уже в нашем веке, вернее, в 2000 году:

Иной еще не прибыл в Харьков,
А уж долдонит свысока:
«Обычный город, Харьков-Шмарьков,
Провинциальная тоска…»

А я скажу: «Молчи, подонок,
Возьми назад свои слова.
Ты видел харьковских девчонок?
Так ты их повидай сперва.

Тогда-то мы побачим, друже,
Что запоешь про Харьков ты.
Ведь ты в Москве сидишь, как в луже,
Не видя женской красоты».

«Лидирует Сумская»

— Что писали известные писатели об улицах и архитектуре города?

— Тут лидирует Сумская. В продолжении у добрынинского стиха:

Из тех, что по Сумской гуляют,
Прекрасны поголовно все,
Хотя и не подозревают
О дивной собственной красе.

Московской спеси неуместной
Ты не рискуешь в них найти,
И нам до них, уж если честно,
Как до луны еще расти.

И у Северянина в том стихотворении тоже — «Такая журчная и сильная, / В лицо задором запуская, / Мной снова изавтомобилена / Смеющаяся мне Сумская».

А у Окуджавы, у которого в 1961 году в харьковском лектории — на площади Конституции, 14 — состоялся первый официальный концерт: «вечер авторской песни», — вскоре появилось стихотворение «Полночь в Харькове», тоже с Сумской:

Где шинами нешумно шаркая,
Прохладой правдашней дыша,
Идет по Харькову нежаркая
Густая полночь не спеша,

Где парус парков распуская,
Волной качая берега,
Течет, течет, течет Сумская
Так далеко издалека.

Подумайте, какое зрелище!
Единственный на шар земной,
Весь этот город, в полночь дремлющий,
О чем-то говорит со мной.

И хворости мои, и горести,
Все, что болело, все, что жгло,
Вдруг потонуло в этом городе,
Вдруг отболело и прошло.

О Харьков, Харьков, твои улицы,
Они ясны и без огня.
Пусть пешеходы твои — умницы —
Поучат мудрости меня.

Читайте также: Кем были знаменитые философы Харькова: от строителей храмов до дебоширов (фото)

Сумская — такая прочная синекдоха всего Харькова, главного и лучшего в нем. Побывать на Сумской — увидеть Харьков. Что и справедливо, и нет. В том смысле, что в Харькове есть много чего интересного — исторически и архитектурно, кроме Сумской: кенасса, тюремный замок, селекционная станция в украинском модерне, особнячковая Дарвина, перечислять можно долго, но если не был на Сумской — не был в Харькове.

Вон и Бунин в «Жизни Арсеньева», говоря о харьковских улицах, все равно их сводит к Сумской, называет по имени только ее: «‹…› глаза разбегались на эти улицы, казавшиеся мне совершенно великолепными, и на то, что окружало меня: после полудня стало совсем солнечно, всюду блестело, таяло, тополя на Сумской улице возносились верхушками к пухлым белым облакам, плывшим по влажно-голубому, точно слегка дымящемуся небу…» А ведь это даже не начало XX века, когда Сумская стала расти и украшаться, время действия романа — 1889-й.

«На втором месте с литературе — Сабурка, наша психбольница»

На втором месте в литературе — никогда не догадаетесь что, какая харьковская реалия. Сабурка, наша психбольница. Прославленная выдающимися литературными пациентами — запечатлевшими ее, хочется сказать — воспевшими. Гаршин — в своем лучшем, декадентском рассказе «Красный цветок», Лимонов — в «Молодом негодяе». У Хлебникова, спасавшегося здесь от деникинской мобилизации и солдатчины, чтобы избежать, как он говорит, «участи Шевченко», и осевшего тут почти на полгода, которые, правда, были невероятно для него продуктивными — его «болдинская осень», — так вот у Хлебникова среди десятков стихов, написанных в сабуровский период, есть и поэма «Гаршин», где наша психбольница представлена так:

Полужелезная изба

Деревьев тонкая резьба.

Русалка черных пропастей

Тучу царапающего дома,

С провалом глаз, с охапкою кистей,

Кому ты не знакома!

Хранилась долго память Гаршина,

Его оброк безумью барщина,

Ему, писателю, дано.

О, умный ветер белых почек —

Он плещется в окно

Рассудком по лавинам

Безумья дней рассыпать крылья.

Приказ был воли половинам:

Одной скитаться по Балканам,

Другой сразиться с великаном,

Укравшим аленький цветочек.

«Аленький цветочек» — это не к Аксакову, а к тому же Гаршину, его «Красному цветку».

А «Безумья дней рассыпать крылья» — отсылка уже к другому знаменитому пациенту Сабурки — Врубелю, его «Демону». И — раз уж прозвучало слово «синекдоха», то у Хлебникова, пацифиста, Сабурка — синекдоха всей Гражданской войны:

В снегу на большаке

Лежат борцы дровами, ненужными поленами,

До потолка лежат убитые, как доски,

В покоях прежнего училища.

Где сумасшедший дом?

В стенах или за стенами?

И далее у Хлебникова — сакральный вопрос: «Сабурка — мы? Иль вы в Сабурке?» — разошедшийся потом по литературе в различных интерпретациях.

В «Молодом негодяе» Лимонова, например, он звучит как «Сабурка в нас?.. / Иль мы в Сабурке?..» А разошедшийся и прославивший Сабурку, сделавший ее название нарицательным, как в Англии название госпиталя святой Марии Вифлеемской стало «бедламом», — потому что сам вопрос из категории вечных и по сути гамлетовский (только «не быть или не быть», а — кто мы, люди или животные?), т. е. без ответа, но всегда актуальный. И при этом совершенно конкретный, гораздо конкретнее типовых «литературных» вопросов вроде заученных со школы «Что делать?» и «Кто виноват?»

Откуда взялись «раклы» и как «развел» харьковчан Остап Бендер

— Расскажите об интересных литературных портретах харьковчан.

— Здесь на первом месте слово-портрет, слово-типаж «ракло», которое к тому же исключительно харьковское — харьковского происхождения, и мировая литература воспринимает его именно таковым. Куприн одним из первых употребил его в художественной речи — в очерке «Босяк» (1896) из цикла «Киевские типы». Это звучное, смачное слово ему настолько понравилось, что он и через сорок лет о нем вспомнит — в рассказе «Ральф» — о харьковском невероятно умном псе-«шерлок-холмсе». А «ракло» встречается и у Панаса Мирного, и у Гната Хоткевича, и у Хлебникова в харьковской поэме «Ладомир». У Бродского в написанном незадолго до Нобелевки стихотворении «В горах»: «Горный воздух, чье стекло / вздох неведомо о чем / разбивает, как ракло, / углекислым кирпичом». У Владимира Беляева в «Старой крепости» — в том фрагменте, где действие происходит в Харькове: «Около кассы, заложив руки в карманы, стоят два подозрительных верзилы в клетчатых кепках, надвинутых на лоб, и широких брюках клеш. ‹…› «Раклы» — подумал я и поглубже засунул в карман пиджака пачечку денег».

Происхождение этого слова неясно. То ли от устраивавших набеги на Благбаз бурсаков, которых ограбленные ими торговки называли раклями — есть предположение, что духовная семинария или церковь при ней были Святого Ираклия. По другой версии — из цыганского, где «ракло» — «нецыганский паренек», то же самое, что «гой» на идише. А возможно, от немецкого «Rakel», что в переносном смысле — «грубиян», «хам». Или от французского ругательства «ракалья» — «жулье», «подонки общества».

На втором месте из харьковских типажей-портретов в мировой литературе — это, пусть только никто не обижается, «харьковский дурак». Довлатов пишет Сагаловскому: «Никогда и никому, особенно — интеллигентным людям, не говори, что Бродскому далеко до Евтушенко, иначе тебя будут принимать за харьковчанина или, в лучшем случае, подумают, что ты переутомился».

«Харьковский дурак» настолько распространен и знаменит в литературе, что даже Остап Бендер его «развел», помните?

«Перед вечером к Провалу подъехала на двух линейках экскурсия харьковских милиционеров. Остап испугался и хотел было притвориться невинным туристом, но милиционеры так робко столпились вокруг великого комбинатора, что пути к отступлению не было. Поэтому Остап закричал довольно твердым голосом:

— Членам профсоюза — десять копеек, но так как представители милиции могут быть приравнены к студентам и детям, то с них по пять копеек.

Милиционеры заплатили, деликатно осведомившись, с какой целью взимаются пятаки.

— С целью капитального ремонта Провала, — дерзко ответил Остап, — чтоб не слишком проваливался».

И чтоб никто не подумал, что понятие «харьковский дурак» — мое, вот этот тип в чистом виде в романе Валентина Катаева «Алмазный мой венец» (1978 г.): «И вот однажды рано утром, когда прислуга еще не успела убрать с нашего стола вчерашнюю посуду, в дверь постучали, после чего на пороге возникла полузабытая фигура харьковского дурака».

«Весь город — лист зеркальных окон»

— Каким предстает Харьков будущего в научной фантастике?

— В повести Стругацких «Волны гасят ветер» в харьковском Институте Чудаков создают люденов — людей со сверхспособностями и суперинтеллектом, но Харькова как такового там нет. У Станислава Лема Харьков не в произведениях, а в интервью — воспоминаниях о двухдневном пребывании в Харькове в 1965 году, и собственно Харькова Лем за это время так и не увидел: встречи, выступления и т. п., все на машине. Вечером накануне отъезда, рассказывает он, пешком возвращался в гостиницу в сопровождении «‹…› нескольких профессоров и доцентов, ‹…› и навстречу нам попался пьянчуга, который что-то рычал и передвигался по синусоиде; и вот мои почтенные опекуны сгрудились вокруг меня, словно наседки, оберегающие выводок от ястреба, — чтобы избавить меня от лицезрения неприятной действительности». Вот и весь Харьков.

Зато Харьков будущего — еще и какой — есть у нефантаста — и какого! В стихотворении, которое так и называется — «Город будущего», и написано Хлебниковым в Харькове, и посвящено, очевидно же, Харькову. Харьков будущего у Хлебникова — стеклянный и по-борхесовски напоминает огромную библиотеку:

Здесь площади из горниц, в один слой,
Стеклянною страницею повисли,
Здесь камню сказано «долой»,
Когда пришли за властью мысли.
Прямоугольники, чурбаны из стекла,
Шары, углов, полей полет,

Прозрачные курганы, где легла
Толпа прозрачно-чистых сот ‹…›

— это начало. И конец:

О, ветер города, размерно двигай
Здесь неводом ячеек и сетей,
А здесь страниц стеклянной книгой,
Здесь иглами осей,
Здесь лесом строгих плоскостей.
Дворцы-страницы, дворцы-книги,
Стеклянные развернутые книги,
Весь город — лист зеркальных окон,
Свирель в руке суровой рока.
И лямкою на шее бурлака
Влача устало небеса,
Ты мечешь в даль стеклянный дол,
Разрез страниц стеклянного объема
Широкой книгой открывал.
А здесь на вал окутал вал прозрачного холста,
Над полом громоздил устало пол,
Здесь речи лил сквозь львиные уста
И рос, как множество зеркального излома.

Написано в 1920-м, никакого Госпрома и конструктивизма еще в помине не было, вообще — вокруг разруха,  война. Однако не даром же говорят, что Хлебников был провидцем.

Харьковский знакомец Хлебникова Андриевский, вызволивший его из Сабурки и поселивший у себя в коммуне на Чернышевской, 16, в «Моих ночных беседах с Хлебниковым» вспоминает: «В одной из очередных ночных бесед Хлебников начал подробно излагать свою концепцию пульсации всех «отдельностей» мироздания. Такими отдельностями для него являлись звезды, галактики, атомы элементов, атомные ядра, окружающие их электронные оболочки и отдельные электроны. Необычными были представления Хлебникова об атомах потому, что весной 20 года термин «протон» не существовал. Протон был открыт в Англии только в июне 1920 года, а до нас сведения об этом открытии дошли значительно позже. До этого времени атом представлялся ученым в виде неразделенного внутри себя массивного атомного ядра и вращающихся вокруг него электронов. Хлебников же уже весной 20 года мне говорил: «Если ядра атомов многозарядны, они должны быть и многозернистыми». Или: «‹…› я утверждаю свою убежденность в пульсации всех отдельностей мироздания и их сообществ. Пульсируют солнца, пульсируют сообщества звезд, пульсируют атомы, их ядра и электронная оболочка, а также каждый входящий в нее электрон. Но такт пульсации нашей галактики так велик, что нет возможности его измерить. Никто не может обнаружить начало этого такта и быть свидетелем его конца. А такт пульсации электрона так мал, что никакими ныне существующими приборами не может быть измерен. Когда в итоге остроумного эксперимента этот такт будет обнаружен, кто-нибудь по ошибке припишет электрону волновую природу. Так возникнет теория лучей вещества». Разговор происходил ранней весной 1920 года. Если я запомнил его содержание и даже отдельные формулировки Велимира, то только потому, что эти его высказывания показались мне чересчур парадоксальными и порождёнными его неуемной фантазией. Все же если не в ту же ночь, то на следующий день я их записал. Нетрудно представить, до какой степени я был потрясен, когда в 1925 году, то есть спустя три года после смерти Хлебникова, до меня дошли первые сведения о диссертации Луи де Бройля, написанной им в 1924 году. ‹…› Я прочел ее несколько раз от корки до корки ‹…›. Сомнений не было никаких… Луи де Бройль пришел к предсказанному Хлебниковым выводу о волновой природе электрона, о дуализме частицы-волны!. И — никакой фантастики.

Иллюстрации предоставлены Андреем Краснящих.